Ты знаешь домового. А хозяйку знаешь? Жену садовника? Она была начитанна, знала наизусть много стихов и даже бойко сочиняла их сама. Вот только рифмы - "спайки", как она их называла, давались ей не без труда. Да, у нее был и писательский талант и ораторский; она могла бы быть хоть пастором, по крайней мере - пасторшею!
- Как хороша земля в воскресном уборе! - сказала она и поспешила облечь эту мысль в стихи со "спайками", очень красивые и длинные.
Семинарист, господин Киссеруп - имя тут, впрочем, ни при чем, - сын сестры садовника, гостивший у них, услышал стихи хозяйки и заявил, что они очень, очень хороши!
- Да, на вас лежит печать гения, сударыня! - прибавил он.
- Экий вздор! - сказал садовник. - Не вбивайте ей ничего такого в голову! Женщина прежде всего должна обладать наружностью, приличною наружностью, и дело ее - смотреть за тем, чтобы каша в горшке не прикипела да не подгорела!
- Пригар я очищу древесным углем! - ответила жена: - А накипь на душе у тебя сниму поцелуем! Подумаешь, право, что у тебя на уме одна капуста да картофель, а ты ведь любишь и цветы! - И она поцеловала его. - Цветы - это и есть поэзия! - прибавила она.
- Смотри за кашей! - повторил он и ушел в сад: у него была своя каша, за которою следовало смотреть.
А семинарист остался сидеть с хозяйкой. Ее слова: "Как хороша земля!" - он развил в целую проповедь в своем духе:
- Земля прекрасна; "наследуйте землю", - было сказано людям, и они стали господами на земле. Один добился этого благодаря своим духовным дарованиям, другой - физическим; один был пущен в свет вопросительно-восклицательным знаком, другой - многоточием, так что невольно спрашиваешь: зачем он, в сущности, явился? Один становится епископом, другой остается бедным семинаристом, но все на свете устроено одинаково премудро. Земля прекрасна и всегда в праздничном уборе! Это стихотворение пробуждает столько дум, сударыня! Оно полно чувства и знания географии.
- На вас тоже лежит печать гения! - заметила хозяйка. - Уверяю вас! Беседуя с вами, начинаешь ясно понимать себя!
И они продолжали беседу в том же прекрасном, возвышенном духе. А в кухне тоже кто-то вел беседу - домовой! Домовой в сером балахоне и красненькой шапочке. Ты знаешь его! Он был в кухне, обозревал там горшки. Он тоже говорил, но его никто не слушал, кроме большого черного кота - "сливкокрада", как величала его хозяйка.
А на нее домовой был очень сердит, - он знал, что она не верит в его существование. Правда, она и не видала его никогда, но все же была, кажется, достаточно просвещена, чтобы знать о его существовании и оказывать ему хоть некоторое внимание. Ей вот небось не приходило на ум угостить его в сочельник хоть ложкой каши! А ее получали все его предки, даром что хозяйки их были совсем неученые! И какую кашу! Она так и плавала в масле и в сливках!
У кота даже слюнки потекли при одном упоминании о сливках.
- Она называет меня "понятием"! - говорил домовой. - Ну, это выше всех моих понятий. Она прямо-таки отрицает мое существование. Я уж раз подслушал ее речи и теперь опять хочу пойти подслушивать. Ишь, сидит и шушукается там с этим семинаристом! А я повторю за хозяином: "Смотри лучше за кашей!" Но она и не думает об этом. Постой же, я заставлю кашу кипеть, да так, что она поползет через край! - И домовой раздул огонь. У! Как зашипело, загорелось! Каша так и побежала из горшка. - А теперь пойду и понаделаю дыр в чулках хозяина! - продолжал он. - Больших дыр и в пятках и в носках. Будет ей тогда чем заняться, если останется досуг от рифмоплетства! Штопай-ка лучше мужнины чулки, сударыня поэтесса!
Кот в ответ на это чихнул; он простудился, хоть и ходил в шубе.
- Я открыл дверь в кладовую! - сказал домовой. - Там стоят кипяченые сливки, густые, что твой кисель! Хочешь вылакать? Не то я сам вылакаю!
- Нет, уж коли терпеть побои, так было бы за что! Я вылакаю! - ответил кот.
- Потешь язычок, а потом тебе почешут спинку! - сказал домовой. - Теперь я пойду в комнату семинариста, повешу его подтяжки на зеркало, а носки суну в умывальный таз с водою, - пусть думает, что пунш был чересчур крепок и что у него в голове шумело. Сегодня ночью я сидел на дровах возле собачьей конуры. Мне ужасно нравится дразнить цепную собаку, я и давай болтать ногами. Собака, как ни прыгала, не могла достать до них, злилась и лаяла. А я-то себе болтаю да болтаю ногами! То-то потеха была! Семинарист проснулся от шума, три раза вставал с постели и смотрел в окно, но меня-то уж ему не увидать, даром что в очках. Он и спит в них!
- Ты мяукни, когда хозяйка придет! - сказал кот. - А то я не услышу - у меня сегодня уши болят.
- Язычок у тебя болит, вот что! Ну, лакай - выздоравливай скорее! Только оботри рыльце, а то сливки с усов капают. Ну, а теперь я пойду подслушивать.
И домовой подкрался к двери, а дверь-то стояла полуотворенною. В комнате не было никого, кроме хозяйки и семинариста. Они говорили о том, что семинарист так прекрасно называл "печатью гения" и ставил выше всяких горшков и каш в любом хозяйстве.
- Господин Киссеруп! - начала хозяйка. - Я хочу воспользоваться случаем, показать вам что-то, чего еще не показывала ни единой живой душе, особенно мужчине, - мои маленькие стишки. Некоторые из них, впрочем, несколько длинноваты! Я назвала их "Спайки дщери Дании"; я, знаете, люблю больше старинные слова.
- Так и подобает! - сказал семинарист. - Немецкие же слова следует совсем изгнать из датского языка.
- Вот, я так и делаю! Я никогда не говорю "бутерброд" или "фефферкухен", а всегда "хлеб с маслом" и "пряники".
И она вынула из ящика стола тетрадь в светло-зеленой обложке, на которой красовались две кляксы.
- В этой тетрадке очень много серьезного! - сказала она. - Меня все больше тянет к печальному. Вот "Ночные вздохи", "Моя вечерняя заря", вот "Наконец я твоя, мой Клеменсен!" Это стихотворение посвящено моему мужу, но его можно пропустить, хотя оно и очень прочувствовано и продумано. Вот "Обязанности хозяйки" - это лучшая вещь! Но все стихи грустны - в этом моя сила. Тут есть только одна вещь в шутливом духе. Я излила в ней свои веселые мысли - находят на человека и такие - мысли о... Да вы не смейтесь надо мною! Мысли о положении поэтессы! До сих пор об этом знала только я да мой ящик, а теперь узнаете вот вы. Я люблю поэзию, и на меня часто находит поэтическое настроение. В такие минуты я сама не своя. Все это я и высказала в "Крошке домовом"! Вы ведь знаете старинное народное поверье о домашнем духе, который вечно проказит в доме? И вот я изобразила себя домом, а поэзию, волнующее меня поэтическое настроение - домовым. Я воспела могущество и величие "Крошки домового"! Но вы должны дать мне слово никогда не проговориться об этом моему мужу или кому бы то ни было. Читайте вслух - я хочу видеть, разбираете ли вы мой почерк!
И семинарист читал, а хозяйка слушала; слушал и домовой. Он ведь, как ты знаешь, собирался подслушивать и подошел как раз в ту минуту, когда прочли заглавие "Крошка домовой".
- Э, да речь-то идет обо мне! - сказал он. - Что она могла написать про меня? Постой же, дойму я тебя! Буду воровать у тебя яйца, цыплят, выгонять жир из теленка! Вот что, сударыня хозяюшка! Скажите, пожалуйста!
И он навострил уши. Но вот он слышит о величии и могуществе домового, о его власти над хозяйкой, - она ведь подразумевала под домовым поэтическое настроение, но домовой понял все это буквально - и лицо его стало расплываться в улыбку, глазки заблестели от удовольствия, губы сложились в важную мину; он даже невольно привстал на цыпочки и вырос на целый вершок! Ах, он был в таком восторге от всего сказанного о "Крошке домовом"!
- А в хозяйке-то и впрямь сидит гений! И как она образованна! Я был ужасно несправедлив к ней! Она поместила меня в свои "спайки"; их напечатают и прочтут!.. Ну, уж полно теперь коту лакать хозяйкины сливки - я сам буду лакать их! Один все же выпьет меньше, чем двое, вот и экономия! Я и буду теперь соблюдать ее, буду почитать и уважать хозяйку!
"Сколько, однако, в нем человеческого! - подумал старый кот. - Стоило хозяйке польстивее мяукнуть ему, и он сейчас запел на иной лад! Хитра она, хозяйка-то!"
Но она вовсе не была хитра; хитер-то был домовой - в нем было много человеческого!
Если ты не понимаешь этой истории, то попроси объяснения - только не у домового, да и не у хозяйки.