В те дни, когда верблюды вести разносили, блохи цирюльниками служили, а я хоть и был мал, колыбель своей матери качал, в одном царстве жили муж и жена. Звали их Хылы и Дылы. У каждого из них был рот, да не было языка, никому они не намекали даже, что у него бровь над глазом, боялись обидеть и муравья. Вот потому-то их любили во всем городе и никто не говорил «два», когда муж и жена говорили «один». Не желая быть кому-нибудь в тягость, они говорили: «Еда без хлопот, голова без забот» — и варили обед в сковородке, а ели из крышки. Так и сводили концы с концами.
Не зарились Хылы и Дылы ни на деньги, ни на скот, и только одной милости просили у Аллаха: очень хотели они ребенка, чтобы порадовал их, чтобы бьшо кому полить им воду на руки в старости.
Но что только они ни делали, каких обетов ни давали, сколько ни постились, Аллах не внял их мольбам.
Однажды, пока Хылы собирал дрова и щепки, Дылы разожгла тындыр, испекла хлеб. Бьшо это в канун Рамазана. Приготовив тесто, она сделала чуреки и поставила их в духовку, сделала пирожки и положила их на поднос. На дне мешка осталась горсточка муки. Но не бьшо у Дьшы простокваши, чтобы сделать похлебку, а выбрасывать жалко. Стала она думать, что бы ей еще испечь. И тут ей на ум пришло такое, что она окликнула мужа: «Хылы!»
Муж повернул голову:
— Что еще у тебя там, беспокойная Дьшы?
— А что может быть у меня, эфенди? Годы наши проходят, дела земные кончаются, и мы стоим уже по пояс в земле. Аллах не дал нам ребенка, но не будем терять надежды. Ведь и сухому дереву даруют зеленую кровь! А что, если я, прочитав молитву, раскатаю тесто и вылеплю куколку? Тело пусть будет от нас, а душа от Аллаха... Сколько уж мы средств испробовали, попробуем и это. Если же ветки, на которые мы опираемся, сломаются, значит, не судьба нам.
Ее слова очень понравились мужу:
— Ну и умница же ты, жена моя! Делай, как задумала. Может, Аллах пошлет наконец нам дитя. Только помни: лепить надо так, чтобы лицо бьшо впереди, затылок позади, а руки и ноги прямые.
Это наставление мужа очень обидело жену:
— Стыдно мне слушать такие слова, Хылы. Ни один человек не пожалеет хлеба для сына, и я все сделаю, как надо. Но ведь брови и глаза из теста не слепишь. Ты говорил, я слушала, послушай и ты меня. Придется тебе сейчас пойти на базар: для румяных щек нужны яблоки, для алых губ — вишни. Купи еще карандаш — пусть будут брови его черными. Купи изюму — пусть глаза его будут сладкими. Нашего ума и нрава ребенку, конечно, хватит. Но ведь сыну нужно не одну, а две пригоршни ума, а дочери хоть горсточку лукавства. А все это на базаре не купишь и в сумку не положишь... Ум можно найти только у Кельоглана, лукавство — у дочки падишаха... Что сможешь — возьми, что не сможешь взять — укради. Как сумеешь!
Что мог ответить Хылы на эти мудрые слова? Пошел на базар, приговаривая: «Дай-ка, сосед, да пометь на стене», — стал платить и брать.
Дьшы уже стала у квашни, сделала тесто, положила в печь. И появился ребенок... Нельзя бьшо наглядеться на него, так и хотелось расцеловать его лицо, глаза, руки, ноги. У супругов наших рот растянулся до ушей. Еще немного, и умерли бы они от радости, но Аллах сохранил их. Забросили все свои дела, забыли заботы, все время стоят возле сына. То жена шепнет:
— Хылы, сказать тебе что-то? Ребенок смотрит на меня.
То муж:
— А тебе сказать? Он улыбается мне.
Наконец вернулся к ним разум, и стали они думать, какое бы имя дать сыну, но никак не могли выбрать. А пока они думали да горевали, вдруг заговорил сам ребенок:
— Пусть мое имя будет Чытчытыл-бей.
Тут оба опять ума лишились. И один хочет взять ребенка на руки, и другой, и один его к себе тянет, и другой. И уж как это получилось, никто не знает, только левая рука Чытчытыл-бея оказалась у Хылы, правая — у Дьшы, а сам он без рук, без крыльев, упал в кувшин с молоком... Молоко вылилось на пол, мать и отец стали рвать на себе волосы.
Услышал их вопли соловей и, подлетев к ним, сел на ветку розы:
— О Хылы, Хылы, о беспокойная Дьшы! Уж не мир ли разрушается, уж не очутились ли вы с сорока сиротами в пещере! Почему рвете на себе волосы?
Они, плача и всхлипывая, сказали ему:
— Не спрашивай, соловей, не спрашивай! Чытчытыл-бей упал в кувшин с молоком, молоко вылилось на пол; кому же рвать волосы, как не нам?
Услышал это соловей и так горестно застонал, что загорелись даже горы и камни. От его вздохов розовая ветка вся покрылась шипами.
— О соловей, соловей! — спросила она. — Я — роза твоя, цвет твой. Почему ты так горестно стонешь?
Соловей ответил:
— Не спрашивай, роза моя, не спрашивай. Чытчытыл-бей упал в кувшин с молоком, молоко вылилось на пол, отец и мать рвут на себе волосы. Кому же вздыхать, как не мне?
Услышала жалобы соловья роза, побледнела, поблекла и лишилась цвета и запаха.
Заметил это тополь, склонился к розовой ветке и коснулся ее своими ветвями:
— Розовая ветка, розовая ветка! Ты алая в этом мире, ты зеленая в этом мире! Почему же ты увяла, побледнела?
Ветка ответила:
— Не спрашивай, тополь, не спрашивай. Чытчытыл-бей упал в кувшин с молоком, молоко вылилось на пол, отец и мать рвут на себе волосы, стоны соловья зажгли горы и камни, а может ли роза разлучиться с соловьем? Вот я и потеряла свой запах!
Услышал ее слова тополь, и засохли его ветки, опали его листья.
Увидел это источник:
— О тополь, серебристый тополь! Что с тобой? Лето еще не прошло, осень еще не настала, а ветки твои уже засохли и потерял ты листья!
Печаль тополя была так сильна, что согнулся он до земли:
— Не спрашивай, источник, не спрашивай. Чытчытыл-бей упал в кувшин с молоком, молоко вылилось на пол, отец, мать его рвут на себе волосы, стоны соловья зажгли горы, камни, розовая ветка потеряла свой цвет и запах... А я теряю свои зеленые листья!
Пастуший источник, услышав жалобы тополя, заплакал кровавыми слезами.
А в то самое время Кельоглан с посохом в руке шел за водой к источнику. Как увидел, что бьет кровь из источника, застыла у него кровь в жилах.
— Источник, источник, печальный источник! Огонь какого Керама зажег тебя, отчего ты истекаешь кровью? — спросил он.
Источник ответил:
— Не спрашивай, Кельоглан, не спрашивай! Чытчытыл-бей упал в кувшин с молоком, молоко вылилось на пол, стоны соловья зажгли горы и камни, розовая ветка потеряла свой цвет и запах, даже тополь стал ронять свои ветки, листья... Я же плачу кровавыми слезами.
Услышав это, Кельоглан так ударил своим посохом по камню, что сломал его, и так заплакал, что глаза его стали двумя источниками.
Увидел это старый пастух.
— О Кельоглан, о плешивый оглан, — сказал он. — Человек даже топором не бьет по камню, а ты ударяешь по нему своим посохом. Что случилось, почему ты так льешь слезы?
Кельоглан закрыл глаза и заговорил:
— Не спрашивай, почтенный пастух, не спрашивай. Чытчытыл-бей упал в кувшин с молоком. И вот плачу я, что могу остаться без бея, без эфенди. Молоко вылилось на пол: плачу я, что останусь без сливок и молока. Хылы и Дьшы рвут на себе волосы—плачу я, что задумают они и со мной такое проделать... Стоны соловья зажгли горы и камни — плачу, как бы не перекинулся огонь на наши поля... Роза утеряла свой цвет и запах — плачу я, что к празднику не достану розового масла... У серебристого тополя осыпались листья, засохли ветки — плачу я, что не укроюсь больше в его тени... Из пастушьего источника бьет не вода, а кровь — плачу я, что не попробую теперь студеной чистой
воды. Видишь, сколько бед упало на мою голову. Если не мне, то кому же плакать?
Так говорил Кельоглан. Услышав его речь, пастух сказал:
— Эй, Кельоглан! Тебе ли плакать! Подумай-ка, ведь не о других ты печалишься, а только о себе, о себе самом. «Ах, вдруг останусь без масла, без сливок, ах, вдруг останусь без рук, без ног!»
Услышав его слова, Кельоглан почесал свой плешивый
затылок:
— А ведь верно ты говоришь, пастух! И чего это я своих слез не жалел? Не такое уж у меня горе, чтобы плакать самому и ждать, чтобы еще кто-то меня оплакивал. Я не привык лить в долг свои слезы. Если есть у человека ногти, то он должен чесать только свою голову. Если есть у него глаза, то плакать он должен только из-за своих печалей. Ведь в этом мире нет конца чужим горестям...
Пастух покачал головой:
— Ах, Кельоглан, много ты наговорил, да все не к месту! Если бы было по твоим словам, разве чужие печалились бы так о Чыт-чытыл-бее? А ты, коли считаешь себя человеком, будь совестливым, не отделяйся от людей, и плачь с ними вместе, и смейся с ними. А коли ты еще и джигит, то построй дом для тех, кто утомился в пути. Ведь мир изменяют только руки добрых людей!
Так сказал пастух. Но когда Кельоглан повернулся, то не увидел ни пастуха, ни стада...
Ударил он тогда себя по лбу и присел на камень у источника: сидит и думает о речах пастуха, и о своих глазах, которые так плохо видели, думает.
Тут он сразу и вылечился от своей глупости; встал, пошел к дому Хылы и Дылы.
Те сидят, вдруг видят — открывается дверь, вбегает их Чыт-чытыл. Бросается целовать им руки, полы.
— Дай поцелую тебе руку, отец! — говорит он Хылы.
— Дай поцелую тебе руку, мать! — говорит он Дьшы. Потом уселся к ним на колени:
— Как же вы меня не узнали? Я Кельоглан, дитя каждой семьи. Но теперь буду только вашим сыном. Умру, где укажете, останусь, где велите!
Хылы и Дьшы не поверили своим глазам:
— О сын наш! Тебя нам послал сам Аллах.
Говорят так, обнимают и прижимают Кельоглана к сердцу. Затем Хылы сказал:
— Видишь, жена моя! Не я ли говорил тебе, что нужно во всем надеяться на всевышнего? Он нам послал такого сына, о котором мечтают все отцы и все матери. Пока мы будем живы, он нам поднесет воды, а умрем — похоронит нас с честью. Разве не такого ребенка хотели мы?
С того дня зажили они счастливо, ели, пили, достигли своих желаний.
С неба упало три яблока. Одно — тому, кто придумал и рассказал сказку, другое — тому, кто читал или слушал. Третье же яблоко я благословил и посвящаю теперь душе сына человеческого.