Жил в одном приморском селе богатый-пребогатый купец. Имел он много морских судов и склады с разной ловецкой сбруей. А до чего жадный был – другого такого по всему свету не сыщешь.
Народ он всячески обижал. Тех, кто работал у него, обманывал, трудовую копейку зажиливал. Горько плакали люди, сетовали на нужду свою. И куда только ни обращались они, нигде не находили управы на купца.
Перед распалением Волги около его двора туча народа собиралась. Стояли на морозе без шапок, ждали, когда богатей на крыльцо выйдет. Отворится большая дубовая дверь, чуть пролезая в нее, выйдет он на крыльцо. Доски под ногами гнутся. Уставится на толпу зверем лютующим и прорычит:
– Взять на работу возьму, только цена ноне на красную рыбу за путину меньше будет…
В других местах за работу дороже платили. Да разве в одно место весь народ-то определится? Хоть и дешево платил, а чего же делать было, не с голода помирать. Знали, что горькая доля ждет впереди, а шли.
Еще горше приходилось, когда путина кончалась. Придет бедняк за расчетом, а купец пощелкивает круглыми косточками, нанизанными на проволоку, да его же своим должником и сделает. Плачет сердечный, убивается, просит по справедливости рассчитать. И про детей вспомнит, что голодают, кусок хлеба просят. Да разве купца этим проймешь? Сердце-то у него шерстью обросло.
Долго плакались люди, жаловались один другому, а поделать ничего не могли. И прослышал про горькую долю работников купца морской водяной. Жаль ему стало народ честной да работящий. Такая у него на купца злость поднялась, что, сказывают, сильно бушевало море в то время. Волны до облаков поднимались, брызги до далеких городов долетали.
Ночью поплыл водяной к селу, где купец жил. Плывет впереди вода пенится, сзади волны бушуют. За селом тогда народ сено косил, за ночь умаялись все. Раскинули здесь же люди полога и уснули, как мертвые. Косы и грабли поодаль сложили.
Подплыл водяной к берегу. Осмотрелся и вылез. С лица – как человек, только борода зеленая по земле стелется. В ней ракушки и мелкая рыбешка запутались. А вместо рук – поплавки рыбьи. Ног нет. На их месте махалка севрюжья.
Встал водяной на махалку, как на ноги, да как затрясется-затрясется. Откуда и руки ноги появились. А борода осталась. Выбрал он косу поострее, срезал бороду и спрятал в воду. Утром пришел наниматься к купцу. Предстал перед ним молодец-молодцом, высокий да плечистый, и с лица красивый такой. Назвался Александром.
Долго торговался он с купцом о плате. Спорил, укорял, упрашивал – ничего не помогало. Купец ему самую низкую плату назначил.
На другой день погрузили в посуды сбрую, харч разный и отвалили в море. Дошли до места – с посуд якоря сбросили, чай заварили и поехали сетные порядки выбивать. Водяной работал споро. За ним и четверым не угнаться.
Еще солнце за морем не скрылось, розовые облака в синем море нежились, а люди с порядков вернулись. Сели за чай. Водяной и говорит купцу:
– Много ты горя народу причинил. За это не будет тебе удачи.
Купец взглянул на него сбоку и ответил:
– Пустое говоришь. Супротив меня ни один моряк не выловит.
Водяной засмеялся. Тем разговор и кончился. Спускалась ночь.
Криворогий месяц над мачтой повис. На посудах спать легли. Один водяной не спит. Сидит на руле да думу думает: как бы купцу за народ отомстить. Долго сидел, потом встал, шагнул за борт и пошел по морю, как по земле. Путь держал к сетям купца. Поравнялся он с первым маяком и в глубь моря, как по лестнице, спустился.
Близился рассвет. На востоке утренняя зарница заблестела. Первым проснулся хозяин. Водяной на люке лежал. Разбудил купец работников. Собрались скоро. Сели в болдыри и поехали к сетям. Хозяин первым перебираться захотел. Поддел якорьком подбору у одного порядка – грузные сети, неподъемные. Позвал работника в помощь себе. А сам радуется, шутит.
– Ну вот и понавалило рыбы, а ты пророчил: удачи не будет.
Это он водяному сказал. А тот сидит себе в веслах и чему-то улыбается. Подняли сети, и, глядь, все-то они забиты травою морскою.
Купец в ярость пришел. Другие моряки, что неподалеку стояли, в этот день хорошо рыбу ловили. А он к какому порядку ни подъедет – одна трава. Водяной сидит себе и улыбку не кажет, только по голубым глазам и можно заметить ее. Блестят они, как лазоревая вода на солнце.
Целый день очищали от травы сети. На другое утро опять беда приключилась. В сети откуда-то мусора разного, камыша, щепы, прута навалило. Купец за голову ухватился, волосы рвет. Ловцы кругом ловят, деньги большие зарабатывают, а у него и одной рыбешки в сети не запуталось.
– Что за напасть такая? – рассуждает купец. – Место чистое, погода тихая, и откуда бы этой дряни набраться!
Водяной выпутывает мусор из сетей да приговаривает:
– За несправедливую жизнь тебе наказание.
В третье утро опять на порядки поехали. И опять купца неудача постигла. Оказалось, сети все в жгут скручены.
Обуяла купца страшная злоба. Встал он в лодке, вскинул руки кверху и пригрозил:
– Ночами спать не буду, а увижу, кто на порядках балует.
С этой ночи сел на каюту, сидит. С того места, где сети раскинуты, глаз не сводит. Водяной у коренной мачты на люке спит себе и ни о чем не думает. Заря заниматься стала. Хозяин глаз не смыкает, все за порядками следит. Вот проснулся водяной и зачерпнул воды ведром. Умываться не стал а плеснул три пригоршни за борт – и подплыла к нему царь-вобла. Золотая чешуя, ровно солнце, блестит. Глаза алым цветом горят. И говорит царь-вобла:
– По твоему, батюшка, приказу явилась.
Вынул водяной из кармана камень-алмаз и бросил ей. Она ртом поймала, вильнула махалкой, только золотой след мелькнул, и уплыла в глубь моря. Вскоре на том месте, где сети стояли, разыгрался шторм. Волны выше мачт поднимаются. Ветер Соловьем-разбойником свистит. Сетям гибель угрожает.
А вокруг – тишина. Манилки свисли вдоль мачт.
«Что за оказия? – думает купец. – Кругом тишина, а на моих порядках шторм».
Велел он людям в лодки садиться. К сетям поехали. Не отплыли лодки и пяти саженей, как остановились и – ни с места. Весельщики из сил выбиваются, на руках у них кровяные мозоли вздулись, а лодки на месте стоят. Ровно кто взял да и пришил их ко дну морскому.
– Напрасно стараешься, – говорит водяной купцу. – Не осилишь. За обиженный народ тебе наказание такое.
И не успел договорить он, всплыли сети, и погнало их в морскую даль. Плывут они, а вокруг них так и бушует море. Пытался купец за сетями плыть, да не вышло. Лодки и с места не сдвинулись. Погибла, пропала вся сбруя.
Вернулся купец на стойку чернее тучи черной. Долго лежал на палубе. Как в лихорадке бился. К вечеру встал и приказал домой собираться. Пошли поднимать якоря. Вставили аншпуги в брашпили, налегли на них – не поддаются. Налегли дружнее – опять якоря ни с места. Кликнули всех, взяли все разом, а цепь и на вершок не подалась.
Водяной якорь не поднимает. Стоит у коренной мачты и говорит:
– На лодки надо садиться да к берегу плыть. Добра не будет.
И налетел шторм. Стойки с боку на бок переваливаются. Люди на ногах не держатся. По палубам на четвереньках, вроде котят, ползают. И что за диво? Везде море, как вода в блюдце, спокойное, а около стоек купца волны громадные – до манилок достают.
Сробел народ. На гибель себя обрек. А водяной стоит около мачты как ни в чем не бывало и твердит одно:
– Садитесь в лодки, пока не поздно, да к берегу плывите.
– Как же можно? – отвечают ему работники. – Волны того и гляди стойки опрокинут, а ты нас на лодках посылаешь. Как скорлупу замудруют они, лодки-то.
Не стал он больше говорить. Пошел на корму и стал подводить лодку к борту. И вокруг лодки, как ей пройти, усмирилась вода. Увидели это работники и попрыгали в лодку. Так он и другую, и третью лодки подвел.
А купец не садится. Обнял мачту, гладит ее и плачет. Жалко ему со стойками расставаться.
– Садись скорее! – кричат ему из лодок.
– Уезжал бы, а то погибели не минуешь, – посоветовал водяной.
Послушался купец, сел в лодку и отплыли люди. Постоял водяной на стойке, поглядел вслед лодкам, а потом шагнул за борт и скрылся под водой.
И не успела в том месте вода сгладиться, как подкатила огромная волна, подняла все стойки купца на своей горбине да как бросит их! Так и разбила в щепки.
И утихло море. Не шелохнутся щепки от разбитых посуд.
…Так разорил водяной купца. Ничего у него не осталось.